В чужом ряду. Первый этап. Чертова дюжина - Страница 45

— Чем же он им насолил так?

Она взяла папку, высунув кожаную руку в перчатке из-под тулупа, и глянула на первую страницу.

— Двадцать годков от роду, а уже космополит. Сажай его в мои сани, будет с кем поболтать. Конвой к себе заберешь.

— Рискованно, Елизавета…

— Выполнять!

Трясущегося, как гитарная струна после пьяного аккорда, парня в бушлате подвели к саням и подтолкнули под костлявый зад. Он птицей влетел на мягкий настил. Тулуп откинулся, и он увидел черную переливающуюся на складках кожу, потом лисью шапку с двумя хвостами и черные, прожигающие насквозь глаза.

— Женщина! — ахнул парень.

Рука у женщины оказалась сильной, в момент пригвоздила к месту и снова скрылась под тулупом.

Колокольчики забренчали, и караван тронулся в путь.

— Как тебя звать, каторжанин?

— И-1522.

— Имя есть?

— Иваном зовут.

— Если ты Иван, то я Клеопатра.

— По паспорту Иван.

— Ну а полное имя?

— Иван Соломонович Грюнталь.

— Вот так оно больше на правду похоже. Кто по профессии?

— Одессит.

— Чем занимался на воле, одессит?

— Был студентом, биндюжником, пел куплеты в кабаках, шастал по Привозу, щипачил.

— Хватит трястись, студент.

Из-под тулупа снова высунулась рука с красивой серебряной фляжкой и чудным орнаментом.

— Глотни, тебе не повредит.

И он глотнул. Спирт обжог горло, на глазах выступили слезы. Парень выдохнул и сделал еще два глотка — стыдно было выглядеть щенком.

— Ну, хватит. Сейчас согреешься. Вшей нет?

— Перемерзли все. Им тепло нужно, а тут ни волос, ни меха. Весной они не беспокоят. Летом, сволочи, активизируются.

— Давно на нарах паришься?

— Третий год. Как только речь пошла о создании государства Израиль, так мы начали бороться с космополитизмом и сионизмом. Но я еще долго продержался, — парень захмелел и разболтался. — Всю войну бил себя в грудь и всем доказывал, что я не немец, а еврей. Куда не приедешь, немцы следом. Киев, Винница, Одесса. Хотел на фронт вырваться, да меня за уши и назад, сыном полка я так и не стал.

— А почему тебя немцем считали? У тебя же звезда Давида на лбу напечатана.

— Отец мой — немецкий еврей. Знатным ювелиром был, лавку свою держал. После «хрустальной ночи» бежал из Германии от греха подальше. Мать не уберег, пуля, посланная ей в спину, догнала. Схоронили в лесу. В Россию случайно попали, тогда немцы Польшу заняли. Осели в Киеве у брата отца, я в университет поступил. Война началась, отца взяли. Его Понтером звали. Объявили фашистским шпионом и расстреляли. Дядька вывез меня из Киева и усыновил, вот я и получил новое крещение. Из Иогана стал Иваном, ну а с отчеством и фамилией ничего не поделаешь. Эвакуировались в Челябинск, там на танковом заводе работал. После войны вернулись в Одессу — опять всё не так. Немец — враг, тут еще понять можно, но почему еврей враг? Иностранные словечки подвели, сочли преклонением перед Западом. Хренотень. Одесский жаргон — наша азбука.

— Куда тебя сейчас везли, знаешь?

— Мне не говорили. Я на пилораме работал, горбыль на дрова рубал, кругляк на доски гнал, все шло нормально. Как все, так и я. А тут этот старшина подвернулся. Я его не видел, сучья обрубал, у меня на затылке глаз нет. Он тихо так подкрался, я топором размахнулся, а он за моим плечом оказался, ну и получил по кумполу тупым концом топорища. Пять дней меня в карцере продержали, а сегодня за мной машина приехала.

— Везучий ты парень, Иван Соломоныч. Всю жизнь в скитаниях. Не случись войны, торговал бы в своей лавке золотишком да бриллиантами.

— Ювелиры не торговцы, они мастера, из мертвого металла красоту ненаглядную создают. А вы, любезнейшая Клеопатра, почему не в Египте? Там теплее.

— Я не Клеопатра, Ваня, а Снежная королева с ледяным сердцем. Еду за одним писарем в лагерь. Пенжинский Афанасий Антонович. Слыхал о таком?

— Конечно. Его все знают. Умнейший человек, ученый, ходячая энциклопедия. Меня недолюбливает.

— Это почему же?

— По его мнению, жиды Россию продали. Антисемит. Но я не обижаюсь. Даже очень умные люди имеют свои завихрения. К тому же он из старого дворянского рода происходит. Русофил. Все пришлые на Русь — чернь. Так считает. Может, он и прав. Не зря же пол-Кавказа и Крыма по Сибири раскидали. Я о населении говорю.

— Не лезь в политику, Ваня, целее будешь, может, и доживешь до тех времен, когда таких, как ты, на волю выпустят.

— Если бы я в это не верил, давно бы сдох. Я еще хочу университет закончить. Сколько же можно человека от учебы отрывать! То снаряды на станке вытачивал по четырнадцать часов в смену, теперь доски стругаю по столько же часов в сутки. А учиться когда?

— Каждый свою школу кончает, Иван Соломонович. Сквозь пургу мелькнул силуэт сторожевой вышки.

— Видать, не судьба тебе в Армакчан ехать, здесь твое рабочее место.

Кони уперлись в глухие высокие деревянные ворота и громко заржали.

— Прямо как автомобильный гудок, — рассмеялся захмелевший и согревшийся узник.

«Совсем еще ребенок», — подумала Лиза.

— Был у меня когда-то один ухажер из Одессы, разговаривал точно так же, как ты. Въедливый говорок, с другим не спутаешь. Ты же из Германии, где подцепил такую речь? Это же не зараза.

— Два года прожил в Одессе. Мне нравилось, как они балакают. Сначала подражал одесситам, а потом уже слился с общей массой и разговаривать по-другому не мог. С биндюжниками свяжешься, сам им становишься. Местная кодла меня за своего принимает. Блатным живется вольготно.

— Хитер, одессит.

— Будешь хитрым, коли жить захочешь. Фраерочков вроде меня давно уже схоронили, без должной защиты молодняк на плаву не держится. Опущенные возле печки не спят, и в пайке их обделяют, и в шмотье. С лесоповала редко кто возвращается. Когда-то тайга за воротами начиналась, так вырубили, теперь пять верст до делянки пилить приходится. Наруби десяток штабелей и бодрой походкой вернись назад. Не получается. Кишка тонка.